О том, как правильно восстанавливать памятники архитектуры, принято говорить с позиций вкуса и предпочтений, не раскрывая того, что стоит за каждой из позиций. О судьбе сгоревшего в апреле 2019-го шпиля собора Нотр-Дам-де-Пари спорили больше года, пока в июле президент Франции Эмманюэль Макрон не огласил решение сделать купол и крышу точно такими, какими они были до пожара.
Wikimedia Commons
В альтернативном — уже очевидно не реализовавшемся — сценарии собор мог получить современную надстройку. Архитектурные бюро предлагали концепции, какой она могла бы быть. Среди них встречались и скучно провокационные, вроде замены крыши бассейном, и эстетически изящные — со световым шпилем вместо уничтоженного, и остро своевременные, в которых крыша собора превращалась бы в зимний сад.
Великое произведение архитектуры в момент своего создания всегда обращено в будущее: оно потому и выдающееся, что воплощает некую новую концепцию мироустройства. Стоит, однако, ему быть построенным и просуществовать некоторое солидное количество лет, как оно превращается в собственную противоположность: оплот стабильности, гарантию неизменности основ бытия. Не такую уж, заметим, и призрачную: физическое пространство, даже когда разуму его смысл недоступен, навязывает оптику и модель поведения. Наблюдая за тем, как горит знаменитый парижский собор, мир объяснимо впал в оцепенение. Нотр-Дам был частью привычного мира даже для тех, кто никогда не бывал во французской столице. Пожар выглядел символическим предзнаменованием: разрушалось то, что казалось незыблемым. Как ни осуждай суеверия, но теперь, спустя год и несколько месяцев, очевидно: в апреле 2019-го мир действительно стоял на пороге перемен, полный смысл которых на тот момент, когда пишется данная статья, все еще не понятен до конца.
Именно в этом контексте и интересно говорить про восстановление собора. Не как про исключительно эстетический выбор, а как про выбор отношения к утратам. Любое опустошение — приглашение к новому началу. Или нет?
Ученый спор относительно того, насколько оправданно и допустимо восстановление произведения архитектуры до состояния «как было», начался не позже XIX века. Одним из его результатов и стал шпиль Нотр-Дам-де-Пари, рожденный воображением великого теоретика архитектуры и поклонника Средневековья Эжена Виолле-ле-Дюка. Виолле-ле-Дюк утверждал: реставрировать памятники надо так, чтобы в них отражался изначальный замысел. Впрочем, в чем этот замысел состоял, автор реконструкции, за отсутствием достоверных источников, мог только нафантазировать. К слову, это последнее обстоятельство и придает работам ле-Дюка некоторое обаяние, делает их не подражанием в чистом виде, а памятником своей эпохи, памятником рационализму, выдающему себя за мистицизм, и наоборот.
Со временем наука позволяла делать реконструкции всё более и более точными, что, в общем, скорее обострило проблему сохранения аутентичности.
Нет никакого резона снова ударяться в формально неразрешимый спор о допустимости буквальных реконструкций или, напротив, новых вторжений в памятник. Все аргументы в нем давно перебраны, и не раз. Однако стоит обратить внимание вот на что.
Wikimedia Commons
Выбор между «сделать как было» и «сохранить оставшееся и добавить что-то современное, достойное оригинала» очень часто зависит от исторического самосознания тех, кто этот выбор совершает. Не столько конкретных людей, принимающих решения, сколько общества, коллективного сознания и подсознательного. Особенно это верно для тех случаев, когда речь идет о насильственных разрушениях. В 1950-х годах разбомбленные пригородные дворцы под Ленинградом восстанавливали с нескрываемым намерением нивелировать потерю, притвориться, что «ничего не случилось». В 1990-х, после воссоединения Германии, здание Рейхстага Норман Фостер достроил стеклянным куполом, но щепетильно законсервировал все, что оставалось «настоящего» в постройке, включая надписи советских солдат. Поствоенный Советский Союз — общество, движимое по большей части страхом. Реконструкция была для него способом попробовать компенсировать случившуюся трагедию, не переживая ее до конца и не признавая. 1990-е для мира, и для Германии особенно, — время огромных надежд, связанных с окончанием холодной войны. И заказчики, и авторы проекта, и наблюдатели не сомневались в том, что впереди — лучшие времена, что все ошибки поправимы, а поэтому нет смысла их скрывать. Современные вторжения в памятники кажутся уместными или неуместными в зависимости от того, насколько люди верят в себя и себе, достаточно ли у них оптимизма в отношении будущего. Решение касательно Нотр-Дама более знаковое, чем кажется. Конечно, его разрушили не боевые действия, и все же загоревшийся огонь довольно точно совпал с наступлением острого, кризисного момента для мира: сначала горящие по всей планете миллионы гектаров леса, потом аномально теплая зима и, наконец, вирус, изменивший жизнь миллионов людей. Кризис — никогда не конец, а только трансформация. Но пока, кажется, мы не готовы ее принять и пагубно мечтаем о том, чтобы все просто каким-то невообразимым способом вернулось на круги своя. Это, конечно, невозможно: восстановленный Нотр-Дам в самом лучшем случае станет лишь неполноценной версией сгоревшего. Пугает не то, что собор горит и мир меняется, — пугает то, что люди пока не готовы принять подобный вызов. На этот случай, правда, тоже есть красивое решение: законсервировать Нотр-Дам таким, каким его сделал огонь, — до тех пор, пока мы не сможем увидеть на месте пустоты что-то лучшее.
Мария Элькина
